революции несли владельцы MacBookPro. Их интересовало искусство, Дэвид Фостер Уоллес и электронная клубная музыка.
В цветных революциях восточноевропейских интернационалистов нет одухотворенных тайным знанием руководящих кадров и нет философского авангарда. Даже организационные функции в них часто делегированы зарубежным секретным службам и международным политическим неправительственным некоммерческим организациям, некоторые из которых, кажется, специализируются непосредственно на цветных революциях: «Фридом-хауз», Национальный фонд в поддержку демократии, Институт «Открытое общество». Фейсбук, твиттер и ютуб – «Искра» цветных революций. Английский – их лингва франка, Си-эн-эн – их министерство пропаганды. Часто революционеры – дети руководящей элиты, что придает уличным баталиям некоторое добродушие, а иногда даже ощущение чего-то невзаправдашного; впрочем, опасность трагического перерождения этих событий никогда не отступает вполне. Ни Ленина, ни Троцкого у цветных и цветочных революций не бывает, как нет и Сталина. Однако некоей выдающейся личности, интеллигента-демократа вроде Адама Михника или Вацлава Гавела, им тоже очевидно не хватает. Вместо того интернационалисты культивируют некий радикальный шик эгалитаризма, главное завоевание которого заключается в том, что мегафон передается из рук одного не известного никому оратора другому такому же. Между тем при всей своей серьезности цветные революции – в некотором роде дефиле. Тех, например, фантастически очаровательных шапок длинных волос над платками, повязанными, как у разбойников, на нижней части лица. Намалеванные от руки плакатики, флаги и эмблемы мелькают в потоках демонстрантов: некоторые из них станут классикой политического искусства. Кокетливо плывущие по городу на плечах бойфрендов девицы ведут за собой народ, позируя репортерам международных глянцевых журналов.
Первые известия о назревающем восстании в Грузии (по определенным причинам тогда говорили – «революции метлы») дошли до меня сентябрьским вечером 2012 года и показались мне несколько путаными. И без того неуверенный английский моей знакомой, которая позвонила после десяти вечера, от возбуждения говорившей был еще менее вразумителен, тем более из-за ее тяжелого дыхания (она, очевидно, шла по улице с друзьями). То, что лишь угадывалось среди бесчисленных Oh, my God, проклятий в адрес this fuck man и unbelievable, прояснилось, впрочем, благодаря не Си-эн-эн, а – вот решительное и характерное отличие грузинской «революции метлы» от прежних цветных революций – частично и фрагментарно из сообщений одного из основанных Иванишвили телеканалов, который вещает не на английском, а только на грузинском языке. Крайне озабоченная, с дрожащим от волнения голосом (при этом исключительно обольстительная), anchor lady[115] Девятого канала снова и снова переключалась от комментариев и вопросов интервьюируемым к видеокадрам, размытым и смазанным, напоминающим съемку в тюрьме Абу-Грейб, – по-видимому, тайно снятым в одной из грузинских тюрем. На этих кадрах грубоватые коренастые люди в униформе и гражданские чиновники топтали извивающегося на полу человека. Внезапно на экране появилась (я тогда поспешно выключил телевизор, на этот раз сам уже задыхаясь в темной комнате от возмущения) сцена допроса голого, визжащего, скорчившегося молодого человека, которого насиловали черенком метлы.
Точка невозврата была пройдена. Наутро за традиционной чашечкой «Нескафе» в офисе с сотрудницами программы ни о чем другом речи не было. Кто-то слышал, как всю ночь по улицам перемещались в сопровождении съемочных групп телевидения спонтанные шествия. Фейсбук тоже был полон фотографий ночных революционных сцен. Полиция полностью самоустранилась. Из университетского квартала в Ваке манифестации тянулись на большую площадь с трибуной у здания филармонии, далее по проспекту Руставели к парку перед президентским дворцом и обратно – неорганизованные, не имеющие плана, явно нерешительные массовые выражения юношеского негодования положением дел в грузинских тюрьмах, наглядно и документально подтвержденным. («Наконец-то!» было всеобщим настроем.)
Удивительно, но все мои грузинские знакомые были единодушны в том, что о пытках и прочих нетерпимых фактах в переполненных местах лишения свободы при Саакашвили, былом выразителе чаяний народа, они давно слышали и знали. Шокирующее впечатление произвел лишь факт их внезапной, для всех одновременной очевидности и невозможности их не заметить. Это показали теперь по телевидению. Нельзя было теперь отвернуться от того, что так долго таилось в полумраке зарождающегося политического сознания. Да никто уже и не желал этого тогда, незадолго до предстоящих выборов. Вдруг вышли на свет божий истории, которые скрывали и долго замалчивали. Теперь часто говорили о практике запугивания специалистов на престижных государственных стройках. Инженеров, которые высказывались против продиктованных президентом темпов и неизбежного их следствия – брака, по малейшему предлогу без суда и следствия просто арестовывали на денек-другой. Рассказывали о приговорах по обвинению в терроризме без права обжалования, словно в первые десятилетия советской власти (восемнадцатилетних за ничтожные правонарушения осуждали на 25 лет лишения свободы), о почти открытых истязаниях граждан высшими политическими деятелями, о вынужденных передачах автомобилей, кредитов и домов власть имущим или их фаворитам. Вытесненные воспоминания оживали, словно на сеансе психоанализа. Потому что в этом ни для кого давно не было ничего нового. Этого просто старались не замечать. Люди не могли позволить себе того знать: цена этого знания могла оказаться слишком высока для тебя самого и для твоей семьи. За ночь подозрение и полузнание втиснулись в пространство одновременного и открытого знакомства с фактами, и пришло освобождение. Желание открытого признания и совместного подтверждения того, что было вытеснено под покровом молчания, мало-помалу сделалось непреодолимым; и видеокадры из тюрем, прозвучавшие словно гром с ясного неба, позволили алчущим правды добиваться осуществления давней мечты. «Народ никогда не теряет надежду, – писал в 1843 году Карл Маркс Арнольду Руге, – и если долгое время из одной лишь глупости он принужден надеяться, то однажды, спустя много лет, внезапно поумнев, он добьется исполнения всех своих несбыточных мечтаний».
«То пел народ», – говорится в эпизоде классического изображения революции 1848 года в романе Флобера «Воспитание чувств», и по спине от восторга и тревоги невольно бегут мурашки, когда перечитываешь эти строки:
Вдруг раздалась «Марсельеза». Юссонэ и Фредерик свесились через перила. То пел народ. Толпа неслась вверх по лестнице, сливая в головокружительном потоке обнаженные головы, каски, красные колпаки, штыки и плечи, – неслась так безудержно, что люди исчезали в этих бурлящих волнах, которые поднимались с протяжным воем, точно воды реки, гонимые могучим приливом в пору равноденствия[116].
В сентябре 2012 года я впервые увидел грузинский народ в героической, еще новой для меня роли, когда рев сигналов («протяжный вой») сотен автомобилей на проспекте Руставели заставил меня оставить аудиторию в Национальном музее Грузии и выйти на улицу. Правая сторона проезжей части широкого проспекта была до отказа заполнена колонной очень молодых людей, в поддержку и одобрение которых и жали вовсю на кнопки сигналов водители сгрудившегося на левой стороне автотранспорта. Было чувство, будто два поколения, владельцы автомашин и их дети, несущие транспаранты и салютующие отцам, приветствовали друг друга криками и гудками и, так сказать, узнавали друг друга с новой стороны. Это был радостный момент взаимной политической симпатии и всеобщего облегчения. В Грузии, как бы ни завершились предстоящие выборы, в тот день все было уже не так, как накануне. Колонна, которую я, следуя по тротуару, проводил до площади Свободы, тянулась потом еще целых полчаса. То был народ. Узкие джинсы, черный «Рибок», балаклавы, капюшоны, платки на нижней части лица, влюбленные парочки. Народ был молод, и на ум, кроме «Воспитания чувств», приходило еще одно изображение Июньской революции из мировой литературы – из «18 брюмера Луи-Бонапарта»:
Буржуазные революции, как, например, революции XVIII века, стремительно несутся от успеха к успеху, в них драматические эффекты один ослепительнее другого, люди и вещи как бы
